ИНТЕРВЬЮ
АНАСТАСИЯ ВИНОКУР
Солистка Большого театра, завсегдатай модных тусовок, лицо глянцевых обложек, любящая мама. Мы встретились с Анастасией Винокур, чтобы поговорить о ее творчестве, но разговор получился намного шире этих рамок. "Винокур, ты такая крутая, но ты такая простая!" - это точно про нашу героиню.
Вера: Поехали! Настя, когда мы мониторили информацию о тебе, то обнаружили внушительный материал о твоей личной жизни, однако, отметили откровенный недостаток информации о твоем творчестве. Считаем, эту ситуацию надо менять.
Настя: Давайте, спасибо. Обычно многих волнует только личная жизнь и все вытекающее.
Маша: Скоро стартуют новогодние «Щелкунчики». Ты исполняешь партию Фрица. Тот факт, что партию исполняет девочка — так всегда было? Такая задумка, или мужчина физически не может исполнить этот хореографический материал так изящно, как женщина?
Н.: В нашей постановке Юрия Николаевича (Григоровича, прим.) танцуют всегда девочки, переодетые в мальчиков, потому что мы так больше похожи на детей. Если поставить мужчину, даже если одеть его в детскую одежду, все равно будет понятно, что это взрослый дяденька. Он будет больше девочек, будет выделяться. Я не знаю, правда, почему нельзя поставить детей из училища. Но исходя из того, что это на самом деле очень сложный физически танец (3 минуты нон-стоп ты бегаешь, прыгаешь), я думаю, детям будет тяжело с ним справиться.
М.: Сколько у тебя в среднем за сезон выходит «Щелкунчиков»?
Н.: Сейчас у меня в декабре четыре, один из них — закрытый целевой показ 25 декабря, которого официально нет в афише. И пока в январе один. Но еще не все расписание вывесили, поэтому я еще не знаю. Вообще, в том году у меня десять было, это прилично. Слава богу, мы меняемся. А когда, помню, танцевала всех «общих» мальчиков, мы не менялись, это были все Щелкунчики, и это был ад. (смеется). Я не знаю, как девочки, у которых еще «снежинки», вальс, это делают вообще, честно.
В.:В прошлом месяце прошла важная премьера новой «Жизели». Ты занята в обеих действующих редакциях, исполняешь партию Берты (мать Жизели, прим.). Мне интересно, насколько ощутимо для тебя различие в трактовках твоего персонажа у Ратманского и Григоровича?
Н.: Я тебе расскажу, какое у меня было различие не в постановках, а в своем ощущении. Когда я исполняла роль матери Жизели до декрета и после — вот это кардинальная разница. Когда ты уже по-настоящему мать, и ты реально можешь прочувствовать, что что-то случится с твоим ребенком. По внутренним ощущениям это колоссальная разница, это правда. Это я испытала на себе. Что касается разницы между постановками, так как в «Жизель» Григоровича я вводилась и просто выполняла то, что мне показали, там было больше свободы действий, скажем так. Ратманский, конечно, большой нюансист. Все надо соблюсти до шажка, до поворота головы, до пальцев, даже на прогоне. Все эти нюансы, мелочи — он к этому очень придирчив. Поэтому ты иногда слишком много начинаешь думать об этом и о том, как бы не ошибиться. Не скажу, что какая-то кардинальная разница в образе. Правда, добавился потрясающий монолог Берты – это вообще огонь. Она в любом случае уже другая, у нее есть история. Но все очень зависит от исполнительницы Жизели. Это тоже очень важно. Так как вы постоянно находитесь с ней во взаимном контакте, то очень важна отдача, которая идет от нее. У меня была Анна Никулина, и у нас был с ней прогон, и меня пробрало до истерики. Не знаю, что с ней случилось, она реально устроила такую сцену сумасшествия, я ее такой еще никогда не видела. Это не только мое мнение, много было людей в зале в тот момент. Это было очень сильно, мощно, я рыдала в конце. От нее пошла та взаимная эмоция, настоящая.
Настя: Давайте, спасибо. Обычно многих волнует только личная жизнь и все вытекающее.
Маша: Скоро стартуют новогодние «Щелкунчики». Ты исполняешь партию Фрица. Тот факт, что партию исполняет девочка — так всегда было? Такая задумка, или мужчина физически не может исполнить этот хореографический материал так изящно, как женщина?
Н.: В нашей постановке Юрия Николаевича (Григоровича, прим.) танцуют всегда девочки, переодетые в мальчиков, потому что мы так больше похожи на детей. Если поставить мужчину, даже если одеть его в детскую одежду, все равно будет понятно, что это взрослый дяденька. Он будет больше девочек, будет выделяться. Я не знаю, правда, почему нельзя поставить детей из училища. Но исходя из того, что это на самом деле очень сложный физически танец (3 минуты нон-стоп ты бегаешь, прыгаешь), я думаю, детям будет тяжело с ним справиться.
М.: Сколько у тебя в среднем за сезон выходит «Щелкунчиков»?
Н.: Сейчас у меня в декабре четыре, один из них — закрытый целевой показ 25 декабря, которого официально нет в афише. И пока в январе один. Но еще не все расписание вывесили, поэтому я еще не знаю. Вообще, в том году у меня десять было, это прилично. Слава богу, мы меняемся. А когда, помню, танцевала всех «общих» мальчиков, мы не менялись, это были все Щелкунчики, и это был ад. (смеется). Я не знаю, как девочки, у которых еще «снежинки», вальс, это делают вообще, честно.
В.:В прошлом месяце прошла важная премьера новой «Жизели». Ты занята в обеих действующих редакциях, исполняешь партию Берты (мать Жизели, прим.). Мне интересно, насколько ощутимо для тебя различие в трактовках твоего персонажа у Ратманского и Григоровича?
Н.: Я тебе расскажу, какое у меня было различие не в постановках, а в своем ощущении. Когда я исполняла роль матери Жизели до декрета и после — вот это кардинальная разница. Когда ты уже по-настоящему мать, и ты реально можешь прочувствовать, что что-то случится с твоим ребенком. По внутренним ощущениям это колоссальная разница, это правда. Это я испытала на себе. Что касается разницы между постановками, так как в «Жизель» Григоровича я вводилась и просто выполняла то, что мне показали, там было больше свободы действий, скажем так. Ратманский, конечно, большой нюансист. Все надо соблюсти до шажка, до поворота головы, до пальцев, даже на прогоне. Все эти нюансы, мелочи — он к этому очень придирчив. Поэтому ты иногда слишком много начинаешь думать об этом и о том, как бы не ошибиться. Не скажу, что какая-то кардинальная разница в образе. Правда, добавился потрясающий монолог Берты – это вообще огонь. Она в любом случае уже другая, у нее есть история. Но все очень зависит от исполнительницы Жизели. Это тоже очень важно. Так как вы постоянно находитесь с ней во взаимном контакте, то очень важна отдача, которая идет от нее. У меня была Анна Никулина, и у нас был с ней прогон, и меня пробрало до истерики. Не знаю, что с ней случилось, она реально устроила такую сцену сумасшествия, я ее такой еще никогда не видела. Это не только мое мнение, много было людей в зале в тот момент. Это было очень сильно, мощно, я рыдала в конце. От нее пошла та взаимная эмоция, настоящая.
Фото: Дмитрий Старшинов
В.: В этом особенность Ратманского — он умеет вытаскивать такие вещи из артистов. Я, кстати, смотрела его интервью, где он рассказывал о работе с артистами, мол, даешь им хореографию, хиханьки-хаханьки, и вот они уже что-то новое придумали, добавили.
Н.: Да, он к этому серьезно относится, мы с ним прорабатывали по несколько часов только мизансцены. Он что-то менял, переделывал в процессе – сложно было уследить. Для него очень важно, чтобы потом все это сохранилось, чтобы не было «отсебятины».
В.: Не знаю, мне кажется, спектакль поживет какое-то время в таком ритме, в таком ключе и немного изменится.
М.: Он вообще следит за сохранностью первозданного вида?
Н.: Да, потом приезжает, чистит. Помню, тогда перед Лондонскими гастролями, за неделю, «Ручей» чистил. Каждый день, по три часа, всех персонажей. Потому что прошло много времени, и он где-то что-то увидел и был в шоке. Приезжал, чистил, смотрел. Так же сейчас с «Онегиным» — приехали постановщики, будут смотреть, вводить новых артистов, проверять старых. Иначе никак.
В.: А у меня всегда, наоборот, было такое мнение, что это Григорович приходит со своим армейским режимом.
М.: Уже, наверное, и не приходит.
Н.: Приходит, но редко, конечно. И это сразу другое ощущение, когда он приходит, естественно. (смеется)
М.: А ты же сама смотрела из зала премьеру, мы видели в твоем instagram. Поскольку все сравнивают, не можем не задать этот неполиткорректный вопрос. Кто тебе ближе, кто больше по душе – Ратманский или Григорович?
Н.: Сложно сказать. Всегда вроде привыкаешь к старому, и очень сложно принять и воспринять новую версию.
В.: Я хочу посреди этого ответа уточнить, что Настя Винокур регулярно участвовала в наших опросах, в частности, в опросе о «Жизели», и мы видели все ее ответы.
Н.: (смеется)Если честно, я иногда просто так нажимала, ради интереса, чтобы посмотреть кто, что отвечает.
Н.: Да, он к этому серьезно относится, мы с ним прорабатывали по несколько часов только мизансцены. Он что-то менял, переделывал в процессе – сложно было уследить. Для него очень важно, чтобы потом все это сохранилось, чтобы не было «отсебятины».
В.: Не знаю, мне кажется, спектакль поживет какое-то время в таком ритме, в таком ключе и немного изменится.
М.: Он вообще следит за сохранностью первозданного вида?
Н.: Да, потом приезжает, чистит. Помню, тогда перед Лондонскими гастролями, за неделю, «Ручей» чистил. Каждый день, по три часа, всех персонажей. Потому что прошло много времени, и он где-то что-то увидел и был в шоке. Приезжал, чистил, смотрел. Так же сейчас с «Онегиным» — приехали постановщики, будут смотреть, вводить новых артистов, проверять старых. Иначе никак.
В.: А у меня всегда, наоборот, было такое мнение, что это Григорович приходит со своим армейским режимом.
М.: Уже, наверное, и не приходит.
Н.: Приходит, но редко, конечно. И это сразу другое ощущение, когда он приходит, естественно. (смеется)
М.: А ты же сама смотрела из зала премьеру, мы видели в твоем instagram. Поскольку все сравнивают, не можем не задать этот неполиткорректный вопрос. Кто тебе ближе, кто больше по душе – Ратманский или Григорович?
Н.: Сложно сказать. Всегда вроде привыкаешь к старому, и очень сложно принять и воспринять новую версию.
В.: Я хочу посреди этого ответа уточнить, что Настя Винокур регулярно участвовала в наших опросах, в частности, в опросе о «Жизели», и мы видели все ее ответы.
Н.: (смеется)Если честно, я иногда просто так нажимала, ради интереса, чтобы посмотреть кто, что отвечает.
В.: У нас все запротоколировано.
Н.: К моему стыду, я, наверное, второй акт «Жизели» впервые посмотрела много лет спустя, потому что всегда отрабатываешь первый и уходишь домой. Поэтому я была потрясена вторым актом Ратманского. Мне он очень понравился. У Григоровича я его вообще уже не помню. Вот сейчас второй акт реально был какой-то волшебный: сценография, вилисы, свет. Единственное, конечно, этот жутчайший самокат, проезжающий…
В.: Мы тоже не знали, как это прокомментировать, комично выглядело.
Н.: Честно, весь зал смеялся оба раза, когда я была. Непонятно, неужели нет какой-то другой возможности это изобразить иначе? Сейчас такая техника. Просто на самокате проехала, зачем она проехала?
М.: Ну напряжение в какой-то степени это снимает (смеется).
Н.: Что касается первого акта, музыка поменялась, добавилась и мизансцены, и монолог Берты. И вообще, какие-то нюансы, для нас непривычные. И всем казалось «Зачем это? Зачем то?» Но в процессе привыкаешь и, когда ты над этим работаешь, оно становится тоже твоим родным, близким. Я реально очень люблю Алексея Ратманского, всегда ему об этом говорю. (смеется) Очень признательна ему за его доверие, всегда. В этот раз у нас тоже так было, за два дня до премьеры он решил все поменять, всех персонажей. У него было другое видение, и он поменял всю афишу, весь первый состав. Все были немного в шоке, и это было ему безумно неудобно, потому что он — невероятно тактичный, воспитанный человек. И он мне тоже говорит: «Настя, не обижайтесь, вы же знаете, я всегда за вас». Говорю: «Конечно, все понимаю, без обид» (улыбается).
Н.: К моему стыду, я, наверное, второй акт «Жизели» впервые посмотрела много лет спустя, потому что всегда отрабатываешь первый и уходишь домой. Поэтому я была потрясена вторым актом Ратманского. Мне он очень понравился. У Григоровича я его вообще уже не помню. Вот сейчас второй акт реально был какой-то волшебный: сценография, вилисы, свет. Единственное, конечно, этот жутчайший самокат, проезжающий…
В.: Мы тоже не знали, как это прокомментировать, комично выглядело.
Н.: Честно, весь зал смеялся оба раза, когда я была. Непонятно, неужели нет какой-то другой возможности это изобразить иначе? Сейчас такая техника. Просто на самокате проехала, зачем она проехала?
М.: Ну напряжение в какой-то степени это снимает (смеется).
Н.: Что касается первого акта, музыка поменялась, добавилась и мизансцены, и монолог Берты. И вообще, какие-то нюансы, для нас непривычные. И всем казалось «Зачем это? Зачем то?» Но в процессе привыкаешь и, когда ты над этим работаешь, оно становится тоже твоим родным, близким. Я реально очень люблю Алексея Ратманского, всегда ему об этом говорю. (смеется) Очень признательна ему за его доверие, всегда. В этот раз у нас тоже так было, за два дня до премьеры он решил все поменять, всех персонажей. У него было другое видение, и он поменял всю афишу, весь первый состав. Все были немного в шоке, и это было ему безумно неудобно, потому что он — невероятно тактичный, воспитанный человек. И он мне тоже говорит: «Настя, не обижайтесь, вы же знаете, я всегда за вас». Говорю: «Конечно, все понимаю, без обид» (улыбается).
Фото Чарльза Томпсона
М.: Поговорим еще немного о Ратманском. Мой любимый балет с твоим участием — «Светлый ручей» .
Н.: Дааа, это моя визитная карточка!
Фото Чарльза Томпсона
В.: Боже мой, тот редкий балет, который я не видела, так что я помолчу.
Н.: Серьезно? Обязательно надо!
М.: Расскажи подробнее о своем персонаже, чем ты вдохновлялась? Почему это так интересно — потому что лично я и многие зрители обожают тебя в этой партии. Я считаю, здесь очень много твоего, того, что ты сама нашла — и это действительно очень классная твоя работа!
Н.: Расскажу, как это получилось. Я смотрела этот спектакль с 2003 года, я тогда еще заканчивала училище. Когда я пришла в театр, это была роль мечты, но я понимала, что до нее надо дорасти, повзрослеть, набраться опыта. Ее тогда исполняли Ирина Зиброва и потрясающая Любочка Филиппова, она мне очень нравилась. И, конечно, я понимала тогда: где я и где они. Я сидела просто в сцене колхоза в обычных «бабках» сзади. Девчонки мне тогда говорили – тебе вот сюда надо. Но я всегда мозгами понимала, куда стоит лезть, а куда не надо. И вот, 2006 год, лето, мы были на гастролях в Лондоне, ко мне подбегает Ратманский и говорит: «Настя, пожалуйста, срочно учите «Дачницу». Мол, некому танцевать. А это мой второй-третий сезон в театре, мне 20 лет. Какая «Дачница»? Как я буду исполнять роль молодящейся женщины? Но согласилась. Пришла на следующий сезон, начала учить. Очень тогда мне помог мой педагог А.В. Петухов, мы с ним очень много вдохновлялись Фаиной Раневской. Плюс идешь по улице, смотришь образы разных таких женщин. Петухов научил проводить полный актерский анализ жизни персонажа. Я до сих пор никого не смотрю других, специально. Помимо педагога мне очень помог мой почти бессменный партнер на протяжении тринадцати сезонов Алексей Лопаревич. Первое время мне реально было трудно вжиться в этот образ. Для таких ролей нужно отыграть очень много спектаклей, чтобы кайфануть и понять, что это ты, а не посмотреть запись и пытаться ее воспроизвести. Там очень много нюансов, очень много мизансцен в работе с партнерами. Это не то, что вышел станцевал вариацию и ушел. Это работа над образом на протяжении двух актов. Не помню, когда я поняла, что это я, что живу в образе и могу уже полностью расслабиться. Самое главное здесь — не переиграть, не перевести в фарс, здесь очень тонкая грань. Благодаря партнеру, педагогу, всем, кто опытнее. Это моя любимая роль.
Н.: Дааа, это моя визитная карточка!
Фото Чарльза Томпсона
В.: Боже мой, тот редкий балет, который я не видела, так что я помолчу.
Н.: Серьезно? Обязательно надо!
М.: Расскажи подробнее о своем персонаже, чем ты вдохновлялась? Почему это так интересно — потому что лично я и многие зрители обожают тебя в этой партии. Я считаю, здесь очень много твоего, того, что ты сама нашла — и это действительно очень классная твоя работа!
Н.: Расскажу, как это получилось. Я смотрела этот спектакль с 2003 года, я тогда еще заканчивала училище. Когда я пришла в театр, это была роль мечты, но я понимала, что до нее надо дорасти, повзрослеть, набраться опыта. Ее тогда исполняли Ирина Зиброва и потрясающая Любочка Филиппова, она мне очень нравилась. И, конечно, я понимала тогда: где я и где они. Я сидела просто в сцене колхоза в обычных «бабках» сзади. Девчонки мне тогда говорили – тебе вот сюда надо. Но я всегда мозгами понимала, куда стоит лезть, а куда не надо. И вот, 2006 год, лето, мы были на гастролях в Лондоне, ко мне подбегает Ратманский и говорит: «Настя, пожалуйста, срочно учите «Дачницу». Мол, некому танцевать. А это мой второй-третий сезон в театре, мне 20 лет. Какая «Дачница»? Как я буду исполнять роль молодящейся женщины? Но согласилась. Пришла на следующий сезон, начала учить. Очень тогда мне помог мой педагог А.В. Петухов, мы с ним очень много вдохновлялись Фаиной Раневской. Плюс идешь по улице, смотришь образы разных таких женщин. Петухов научил проводить полный актерский анализ жизни персонажа. Я до сих пор никого не смотрю других, специально. Помимо педагога мне очень помог мой почти бессменный партнер на протяжении тринадцати сезонов Алексей Лопаревич. Первое время мне реально было трудно вжиться в этот образ. Для таких ролей нужно отыграть очень много спектаклей, чтобы кайфануть и понять, что это ты, а не посмотреть запись и пытаться ее воспроизвести. Там очень много нюансов, очень много мизансцен в работе с партнерами. Это не то, что вышел станцевал вариацию и ушел. Это работа над образом на протяжении двух актов. Не помню, когда я поняла, что это я, что живу в образе и могу уже полностью расслабиться. Самое главное здесь — не переиграть, не перевести в фарс, здесь очень тонкая грань. Благодаря партнеру, педагогу, всем, кто опытнее. Это моя любимая роль.
В партии Молодящейся дачницы в балете «Светлый ручей». Фото: Екатерина Владимирова
В.: Ты сказала, что любишь Ратманского. Тебе с ним комфортно работать? Ты занята во всех его спектаклях.
Н.: Очень комфортно. Это правда, он занимал меня всегда, во всех спектаклях. Я пришла в театр при Акимове, тогда почти не было работы. Тогда это было нормально, ты приходишь в театр, учишь. Не то, что сейчас: пришел – и ты сразу звезда, ведешь балет. Такого никогда не было раньше. Это было невозможно. Ты должен был два-три года отработать в кордебалете. И я тогда сидела – учила «Чиполлино». Все очень изменилось. Потом многое происходило. Меня хотели выгнать из театра. (смеется)
М.: За что?
Н.: За профнепригодность, за форму. Нас было несколько человек, кого хотели исключить за форму. Вроде это был 2004 год. Потом мне просто повезло, было участие в «Золушке» Посохова, мне дали исполнять одну из сестер, и как-то после этого все закрутилось завертелось. Они увидели, вероятно, какие-то мои способности для характерных партий. Это уже как раз было при Ратманском. Тогда ездили на гастроли. Помню, зал стоял, это было очень круто. Потом был «Ручей», «Пламя Парижа», «Корсар», «Утраченные иллюзии». Даже если в «Утраченных иллюзиях» я выезжала на карете на пол-минуточки, меня убивали и увозили в кулису — неважно, даже тут он меня занимал. Извинялся, что на меня не хватило больше хореографии. Я отвечала: «Ничего страшного, Алексей, ради Вас я готова даже на такое». (смеется)Нас называли тогда «выдвиженцами Ратманского». То есть группа людей, с которыми он любил работать. Он всегда был потрясающе тактичен и этичен по отношению ко всем, но вот была такая группа людей. И я всегда ему буду очень благодарна. Так сложилось, что он дал мне возможность работать, выходить на сцену, и именно при нем произошел мой взлет, расцвет.
Н.: Очень комфортно. Это правда, он занимал меня всегда, во всех спектаклях. Я пришла в театр при Акимове, тогда почти не было работы. Тогда это было нормально, ты приходишь в театр, учишь. Не то, что сейчас: пришел – и ты сразу звезда, ведешь балет. Такого никогда не было раньше. Это было невозможно. Ты должен был два-три года отработать в кордебалете. И я тогда сидела – учила «Чиполлино». Все очень изменилось. Потом многое происходило. Меня хотели выгнать из театра. (смеется)
М.: За что?
Н.: За профнепригодность, за форму. Нас было несколько человек, кого хотели исключить за форму. Вроде это был 2004 год. Потом мне просто повезло, было участие в «Золушке» Посохова, мне дали исполнять одну из сестер, и как-то после этого все закрутилось завертелось. Они увидели, вероятно, какие-то мои способности для характерных партий. Это уже как раз было при Ратманском. Тогда ездили на гастроли. Помню, зал стоял, это было очень круто. Потом был «Ручей», «Пламя Парижа», «Корсар», «Утраченные иллюзии». Даже если в «Утраченных иллюзиях» я выезжала на карете на пол-минуточки, меня убивали и увозили в кулису — неважно, даже тут он меня занимал. Извинялся, что на меня не хватило больше хореографии. Я отвечала: «Ничего страшного, Алексей, ради Вас я готова даже на такое». (смеется)Нас называли тогда «выдвиженцами Ратманского». То есть группа людей, с которыми он любил работать. Он всегда был потрясающе тактичен и этичен по отношению ко всем, но вот была такая группа людей. И я всегда ему буду очень благодарна. Так сложилось, что он дал мне возможность работать, выходить на сцену, и именно при нем произошел мой взлет, расцвет.
М.: Настя, поделись, у тебя есть какие-то еще партии, которые ты бы очень хотела станцевать?
Н.: Есть. Слушай, они всегда у каждого артиста есть. Нет предела совершенству. Хотя жаль, что так быстро бежит время, становится все тяжелее и тяжелее. У меня всегда было несколько партий мечты, которые вряд ли я уже когда-нибудь станцую. На протяжении жизни моя тяжесть и ноша – это барабаны из «Баядерки», которые я танцевала три года в училище. Это был мой любимый коронный номер. До сих пор иногда люди подходят и вспоминают, как я их танцевала в школе, я не знаю почему. Но, к сожалению, в театре ни при одном руководителе этого не сложилось в меру моих физических недостатков, роста, веса, каких-то данных, определенных критериев, которые обязательно должны соблюдаться. Несколько раз эту партию показывала, но как-то так и не свершилось. И мне всегда очень нравился цыганский танец в «Дон Кихоте», но тут тоже — то ростом не вышла, то мастью не вышла, то еще что-то. Мне всегда не хватало для таких партий мечты каких-нибудь пяти сантиметров роста.
В.: Даже по таким критериям так жестко отсеивают?
Н.: Раньше — да.
В.: Судя по происходящему, сейчас так и не скажешь.
Н.: Сейчас все намного проще. Из последнего — мне очень нравится в «Парижском веселье» роль Мадам, которая разговаривает. Я даже пошла на курсы по технике речи, чтобы подойти к этому вопросу серьезно. Тут, правда, еще вопрос, будет ли этот спектакль дальше идти. Но я уже, наверное, свыклась с какими-то своими амбициями и просто наслаждаюсь тем, что у меня есть. И еще Мэдж в «Сильфиде» очень мне нравится, уже два раза показывала, и все никак. Честно говоря, там столько этих Мэдж сейчас, что сложно туда пробиться, даже с моим блатом. (смеется)
М.: А какой твой любимый балет со зрительской стороны?
Н.: Кстати, очень многих, кто с балетом на Вы, я отправляю на «Светлый ручей». Просто чтобы не отправить их на какую-то нудятину, где они заснут или ничего не поймут. Сначала на «Ручей» — всем он нравится. Не знаю ни одного, кому бы не понравился «Ручей». И тогда у них появляется интерес, начинают спрашивать: «а что еще?» На «Лебединое» сразу никого не отправляю, честно скажу. Я не говорю, что я его не люблю. Но, например, если идти с мужчиной, я реально понимаю, что он может заснуть. Даже мой папа может уснуть на «Лебедином». Мужчинам — пожалуйста, иди на «Спартак». Или та же «Баядерка» — если досидит до третьего акта, то хоть впечатлится «Тенями». «Герой нашего времени» я вот очень люблю. «Дон Кихот» — классику все-таки никто не отменял. На «Нуреева» можно отправить, хотя с трудом туда попадешь.
Н.: Есть. Слушай, они всегда у каждого артиста есть. Нет предела совершенству. Хотя жаль, что так быстро бежит время, становится все тяжелее и тяжелее. У меня всегда было несколько партий мечты, которые вряд ли я уже когда-нибудь станцую. На протяжении жизни моя тяжесть и ноша – это барабаны из «Баядерки», которые я танцевала три года в училище. Это был мой любимый коронный номер. До сих пор иногда люди подходят и вспоминают, как я их танцевала в школе, я не знаю почему. Но, к сожалению, в театре ни при одном руководителе этого не сложилось в меру моих физических недостатков, роста, веса, каких-то данных, определенных критериев, которые обязательно должны соблюдаться. Несколько раз эту партию показывала, но как-то так и не свершилось. И мне всегда очень нравился цыганский танец в «Дон Кихоте», но тут тоже — то ростом не вышла, то мастью не вышла, то еще что-то. Мне всегда не хватало для таких партий мечты каких-нибудь пяти сантиметров роста.
В.: Даже по таким критериям так жестко отсеивают?
Н.: Раньше — да.
В.: Судя по происходящему, сейчас так и не скажешь.
Н.: Сейчас все намного проще. Из последнего — мне очень нравится в «Парижском веселье» роль Мадам, которая разговаривает. Я даже пошла на курсы по технике речи, чтобы подойти к этому вопросу серьезно. Тут, правда, еще вопрос, будет ли этот спектакль дальше идти. Но я уже, наверное, свыклась с какими-то своими амбициями и просто наслаждаюсь тем, что у меня есть. И еще Мэдж в «Сильфиде» очень мне нравится, уже два раза показывала, и все никак. Честно говоря, там столько этих Мэдж сейчас, что сложно туда пробиться, даже с моим блатом. (смеется)
М.: А какой твой любимый балет со зрительской стороны?
Н.: Кстати, очень многих, кто с балетом на Вы, я отправляю на «Светлый ручей». Просто чтобы не отправить их на какую-то нудятину, где они заснут или ничего не поймут. Сначала на «Ручей» — всем он нравится. Не знаю ни одного, кому бы не понравился «Ручей». И тогда у них появляется интерес, начинают спрашивать: «а что еще?» На «Лебединое» сразу никого не отправляю, честно скажу. Я не говорю, что я его не люблю. Но, например, если идти с мужчиной, я реально понимаю, что он может заснуть. Даже мой папа может уснуть на «Лебедином». Мужчинам — пожалуйста, иди на «Спартак». Или та же «Баядерка» — если досидит до третьего акта, то хоть впечатлится «Тенями». «Герой нашего времени» я вот очень люблю. «Дон Кихот» — классику все-таки никто не отменял. На «Нуреева» можно отправить, хотя с трудом туда попадешь.
«Романс» Дмитрия Брянцева, партнер Денис Савин, 2018 г. Фото: Светлана Постоенко
М.: Да в общем уже нет такой проблемы. Уже проще на него стало попасть.
В.: По большому счету расписание у артистов одинаковое, не будем тебя об этом спрашивать. Или спросить? Приехали на класс, и понеслась.
Н.: Да нет, почему же, разное. Ну класс-то понятно, а дальше, у кого как пойдет. Кордебалет идет на репетиции, солисты могут ждать своего времени. Вот я приехала утром на класс, а моя репетиция в 18:50, на тридцать минут. У меня сольная ставка, совершенно свободный график. Я не знаю изначально, во сколько у меня будет репетиция, потому что от меня это не зависит. Им нужно расставить репетиционный процесс на всех. Представляешь? На кордебалет, на всех ведущих артистов, и куда впихнут твои тридцать минут, ты узнаешь обычно за день-два.
В.: То есть по факту нет четкого заранее спланированного расписания на неделю?
Н.: У кордебалета есть, у них на неделю. Утром три часа – вечером три часа, потому что их не имеют права ставить днем по профсоюзу.
В.: А что происходит между этим? Ты ведь не каждый день выступаешь?
Н.: Ничего не происходит, ты занят своей свободной жизнью. (смеется) Класс и тридцать минут. Но если это постановочный процесс, это другая история. Ты можешь работать три часа утром, три часа вечером, ты должен сходить ко всем персонажам. Вот у меня было, например, три разных Джульетты – надо с каждой отдельно репетировать одно и то же, а вечером может быть совершенно другой спектакль. Каждый раз, каждый день – все по-разному, все зависит от репертуара. У меня месяц может вообще ничего не быть, а в другой месяц — все балеты подряд. Бывает примерно до десяти спектаклей в месяц. В этом отличие солистов – их много, каждому надо дать возможность. Но при этом у меня есть больше свободного времени.
М.: Если ты долго не занята в репертуаре, как ты сохраняешь форму?
Н.: Не спрашивай. Сложно. Сразу лень идти на класс, потому что нет спектакля. Говорят, что тогда нужно делать два класса в день, но это уже не на шестнадцатом году работы. Никак.
В.: По большому счету расписание у артистов одинаковое, не будем тебя об этом спрашивать. Или спросить? Приехали на класс, и понеслась.
Н.: Да нет, почему же, разное. Ну класс-то понятно, а дальше, у кого как пойдет. Кордебалет идет на репетиции, солисты могут ждать своего времени. Вот я приехала утром на класс, а моя репетиция в 18:50, на тридцать минут. У меня сольная ставка, совершенно свободный график. Я не знаю изначально, во сколько у меня будет репетиция, потому что от меня это не зависит. Им нужно расставить репетиционный процесс на всех. Представляешь? На кордебалет, на всех ведущих артистов, и куда впихнут твои тридцать минут, ты узнаешь обычно за день-два.
В.: То есть по факту нет четкого заранее спланированного расписания на неделю?
Н.: У кордебалета есть, у них на неделю. Утром три часа – вечером три часа, потому что их не имеют права ставить днем по профсоюзу.
В.: А что происходит между этим? Ты ведь не каждый день выступаешь?
Н.: Ничего не происходит, ты занят своей свободной жизнью. (смеется) Класс и тридцать минут. Но если это постановочный процесс, это другая история. Ты можешь работать три часа утром, три часа вечером, ты должен сходить ко всем персонажам. Вот у меня было, например, три разных Джульетты – надо с каждой отдельно репетировать одно и то же, а вечером может быть совершенно другой спектакль. Каждый раз, каждый день – все по-разному, все зависит от репертуара. У меня месяц может вообще ничего не быть, а в другой месяц — все балеты подряд. Бывает примерно до десяти спектаклей в месяц. В этом отличие солистов – их много, каждому надо дать возможность. Но при этом у меня есть больше свободного времени.
М.: Если ты долго не занята в репертуаре, как ты сохраняешь форму?
Н.: Не спрашивай. Сложно. Сразу лень идти на класс, потому что нет спектакля. Говорят, что тогда нужно делать два класса в день, но это уже не на шестнадцатом году работы. Никак.
Фото: Светлана Постоенко
В.: Но ты все равно каждый день приходишь на класс?
Н.: Нет. Честно говорю, нет. Три дня можешь пропустить. Да все это делают периодически. И ведущие артисты, и не ведущие, все пропускают класс. Кто-то приходит для галочки.
В.: А я слышала от многих, что нельзя ни в коем случае пропускать.
Н.: Нет, ну понятно, что всем всегда неудобно об этом говорить. Приходишь домой, потянешься. В моем случае это по-другому. Я три месяца ходила в ходячих партиях. Конечно, сейчас для «Щелкунчика» мне придется как следует поднапрячься.
М.: А что-то еще ты кроме класса делаешь? Например, тренажерный зал?
Н.: Я занималась 5 лет воздушной акробатикой в цирковом училище. Но это было давно. С 2005 по 2010 годы. Я каждый день ездила в Цирковое училище на Динамо. Я училась в ГИТИСе параллельно, закончила продюсерский факультет. То есть я занимаю свое свободное время.
Н.: Нет. Честно говорю, нет. Три дня можешь пропустить. Да все это делают периодически. И ведущие артисты, и не ведущие, все пропускают класс. Кто-то приходит для галочки.
В.: А я слышала от многих, что нельзя ни в коем случае пропускать.
Н.: Нет, ну понятно, что всем всегда неудобно об этом говорить. Приходишь домой, потянешься. В моем случае это по-другому. Я три месяца ходила в ходячих партиях. Конечно, сейчас для «Щелкунчика» мне придется как следует поднапрячься.
М.: А что-то еще ты кроме класса делаешь? Например, тренажерный зал?
Н.: Я занималась 5 лет воздушной акробатикой в цирковом училище. Но это было давно. С 2005 по 2010 годы. Я каждый день ездила в Цирковое училище на Динамо. Я училась в ГИТИСе параллельно, закончила продюсерский факультет. То есть я занимаю свое свободное время.
Фото: Дмитрий Старшинов
В.: Если говорить про сегодня, ты бы хотела больше танцевать?
Н.: Смотря что. Меня устраивает мой текущий репертуар. Но исходя из того, что у меня еще есть ребенок, тут ты уже по-другому мыслишь и понимаешь, что тебе надо уделить ему время. А если есть вечерний спектакль, то я уже не могу его забрать из сада и уложить его вечером спать, так как он уже спит, когда я прихожу. Когда у тебя есть ребенок, происходит переоценка ценностей. Вот, например, в воскресенье я пропускаю класс, потому что остаюсь с ребенком дома. У меня нет няни. Я, конечно, понимаю, что это никого не волнует, это мои проблемы. Но я стараюсь остаться с ним и уделить ему время, я могу себе это позволить, исходя из репертуара. Сейчас 25 декабря уже будет «Щелкунчик», мы уже начали репетировать 2 дня назад, то есть я знаю, что у меня есть определенные задачи – мне надо похудеть, разработать дыхалку, войти в форму. Конечно, лучше из нее не выходить. Но на шестнадцатом году в театре это уже сложнее. Поэтому не знаю, на сколько больше я бы хотела танцевать. Если честно, я очень скучаю по кордебалету, по некоторым партиям.
В.: Вот ты говоришь, что сейчас тебя полностью устраивает твой репертуар. А бывало такое, что дали роль, а это не твое?
Н.: Я в свое время так откосила от «Ивана Грозного». Там была массовая сцена какая-то, я никак не могла это выучить и откосила. Еще так было с «Эсмеральдой», не помню уже точно, что там именно было, но мне не нравилась она. Тогда я была в кордебалете, там всегда есть отвечающий за тебя человек, который тебя ставит или не ставит. Можно найти с ним общий язык и договориться. Но в основном мне нравится все. Я всегда говорю, что не бывает маленьких ролей. Можно выйти в маленькой партии и красиво ее сделать. Выехать на карете, выйти в «Мойдодыре» в роли книжки, пасты, веника — неважно, это все интересно. Мне важно сделать роль, создать образ, а не стоять десятым-двадцатым лебедем, вилисой. Мне никогда не было это интересно. Это всегда была не моя история, и я там и не стояла. Мне нравится создавать образы – от мальчиков до пожилых женщин. Это очень интересно.
М.: Вернемся к началу твоего творческого пути. Я, честно скажу, помню тебя еще с детства в каких-то концертах на телевидении, где всегда говорили – вот, дочка Винокура. Насколько тебе было трудно начинать свой путь с того, что тебя знали только как дочь Винокура?
Н.: Я с этим сталкивалась всю жизнь. С тем, что тебя оценивают по твоей фамилии изначально, не зная еще тебя. То есть уже есть некий шаблон, как ты должна себя вести, кто ты, что ты, и это всегда только отрицательные моменты. Сразу все понятно, она блатная, за нее все решили, позвонили, заплатили и так далее. Ты с этим живешь, ты с этим растешь, зная, что тебя заранее оценивают по твоей фамилии. И естественно, когда я пришла в театр, мне было очень сложно. На тебя в два раза больше обращают внимание и в два раза больше спрашивают с тебя. То есть тебе надо в два раза больше доказывать, что ты сама из себя что-то представляешь. Ведь не папа с мамой за тебя выходят на сцену танцевать. Тут есть только ты, один на один со зрителем. В театре меня выгоняли из гримерок, я прошла через всю дедовщину. Выгоняли из-за фамилии, просто я их раздражала, они считали, что занимаю чье-то место. Хотя я была со всеми на Вы, очень вежлива и тише воды, ниже травы. Я готова была сидеть в коридоре, в туалете, где угодно переодеваться, лишь бы меня оставили в покое. Я никогда в жизни никому не жаловалась, что у меня нет места, мне это все не надо было. Это сейчас можно пойти пожаловаться, что тебе негде сидеть в гримерке. Мы сидели на стуле, на диване, никто не имел права жаловаться. Я заходила в буфет и, если видела, что там сидит педагог или балерина, я разворачивалась и уходила. Я не могла себе позволить, чтобы кто-то увидел, что я в буфете ем. Остались комплексы из училища, что я толстая и так далее. Поэтому первое время было очень непросто. Мои вещи выносили из гримерки, когда я уже «Ручей» танцевала. Кому-то показалось, что нахамила гримеру, хотя я в жизни никогда не грубила костюмерам, гримерам, уборщицам, буфетчицам, охране. Я никогда в жизни не позволяла себе такого. Я захожу в театр и начинаю здороваться со всеми, от охранников до последней уборщицы. А сейчас это почти никто не делает из вновь пришедших, и я их теперь учу здороваться. Теперь эти традиции никому не нужны. Они могут и педагогу нахамить, права отстаивать. Во всем должна быть золотая середина, конечно.
Н.: Смотря что. Меня устраивает мой текущий репертуар. Но исходя из того, что у меня еще есть ребенок, тут ты уже по-другому мыслишь и понимаешь, что тебе надо уделить ему время. А если есть вечерний спектакль, то я уже не могу его забрать из сада и уложить его вечером спать, так как он уже спит, когда я прихожу. Когда у тебя есть ребенок, происходит переоценка ценностей. Вот, например, в воскресенье я пропускаю класс, потому что остаюсь с ребенком дома. У меня нет няни. Я, конечно, понимаю, что это никого не волнует, это мои проблемы. Но я стараюсь остаться с ним и уделить ему время, я могу себе это позволить, исходя из репертуара. Сейчас 25 декабря уже будет «Щелкунчик», мы уже начали репетировать 2 дня назад, то есть я знаю, что у меня есть определенные задачи – мне надо похудеть, разработать дыхалку, войти в форму. Конечно, лучше из нее не выходить. Но на шестнадцатом году в театре это уже сложнее. Поэтому не знаю, на сколько больше я бы хотела танцевать. Если честно, я очень скучаю по кордебалету, по некоторым партиям.
В.: Вот ты говоришь, что сейчас тебя полностью устраивает твой репертуар. А бывало такое, что дали роль, а это не твое?
Н.: Я в свое время так откосила от «Ивана Грозного». Там была массовая сцена какая-то, я никак не могла это выучить и откосила. Еще так было с «Эсмеральдой», не помню уже точно, что там именно было, но мне не нравилась она. Тогда я была в кордебалете, там всегда есть отвечающий за тебя человек, который тебя ставит или не ставит. Можно найти с ним общий язык и договориться. Но в основном мне нравится все. Я всегда говорю, что не бывает маленьких ролей. Можно выйти в маленькой партии и красиво ее сделать. Выехать на карете, выйти в «Мойдодыре» в роли книжки, пасты, веника — неважно, это все интересно. Мне важно сделать роль, создать образ, а не стоять десятым-двадцатым лебедем, вилисой. Мне никогда не было это интересно. Это всегда была не моя история, и я там и не стояла. Мне нравится создавать образы – от мальчиков до пожилых женщин. Это очень интересно.
М.: Вернемся к началу твоего творческого пути. Я, честно скажу, помню тебя еще с детства в каких-то концертах на телевидении, где всегда говорили – вот, дочка Винокура. Насколько тебе было трудно начинать свой путь с того, что тебя знали только как дочь Винокура?
Н.: Я с этим сталкивалась всю жизнь. С тем, что тебя оценивают по твоей фамилии изначально, не зная еще тебя. То есть уже есть некий шаблон, как ты должна себя вести, кто ты, что ты, и это всегда только отрицательные моменты. Сразу все понятно, она блатная, за нее все решили, позвонили, заплатили и так далее. Ты с этим живешь, ты с этим растешь, зная, что тебя заранее оценивают по твоей фамилии. И естественно, когда я пришла в театр, мне было очень сложно. На тебя в два раза больше обращают внимание и в два раза больше спрашивают с тебя. То есть тебе надо в два раза больше доказывать, что ты сама из себя что-то представляешь. Ведь не папа с мамой за тебя выходят на сцену танцевать. Тут есть только ты, один на один со зрителем. В театре меня выгоняли из гримерок, я прошла через всю дедовщину. Выгоняли из-за фамилии, просто я их раздражала, они считали, что занимаю чье-то место. Хотя я была со всеми на Вы, очень вежлива и тише воды, ниже травы. Я готова была сидеть в коридоре, в туалете, где угодно переодеваться, лишь бы меня оставили в покое. Я никогда в жизни никому не жаловалась, что у меня нет места, мне это все не надо было. Это сейчас можно пойти пожаловаться, что тебе негде сидеть в гримерке. Мы сидели на стуле, на диване, никто не имел права жаловаться. Я заходила в буфет и, если видела, что там сидит педагог или балерина, я разворачивалась и уходила. Я не могла себе позволить, чтобы кто-то увидел, что я в буфете ем. Остались комплексы из училища, что я толстая и так далее. Поэтому первое время было очень непросто. Мои вещи выносили из гримерки, когда я уже «Ручей» танцевала. Кому-то показалось, что нахамила гримеру, хотя я в жизни никогда не грубила костюмерам, гримерам, уборщицам, буфетчицам, охране. Я никогда в жизни не позволяла себе такого. Я захожу в театр и начинаю здороваться со всеми, от охранников до последней уборщицы. А сейчас это почти никто не делает из вновь пришедших, и я их теперь учу здороваться. Теперь эти традиции никому не нужны. Они могут и педагогу нахамить, права отстаивать. Во всем должна быть золотая середина, конечно.
Фото: Григорий Шелухин
В.: Ты вообще довольно много и откровенно об этом говоришь в instаgram, например.
Н.: Да, я много писала об этом, потому что я понимаю тех, кто сейчас пришел. Да, им будет непросто. Но тут тоже зависит от твоего характера. Думаю, что мой пофигизм меня не раз спасал, и какие-то вещи я не принимала так близко к сердцу. А кто-то другой переживал бы больше. Но фамилия иногда и помогала, а иногда и портила все. На балетных форумах про меня что только ни писали, всевозможные гадости. Потом я просто перестала это читать. Но в последнее время я такого на себе уже не ощущаю. Наверное, еще потому, что я понимаю, куда мне не надо лезть. Я могла бы. Но у меня есть мозги, я понимаю свои возможности и свои рамки, может поэтому ко мне стали по-другому относиться. У нас есть в труппе бразильянка. Она вообще не знала, кто я, кто мой папа и т.д. Она меня знает, потому что мы вместе в раздевалке. И кто-то ей рассказал. И она говорит: «Слушай, Винокур, так ты, оказывается, такая крутая! Но ты такая простая!». А какая я должна быть? Такое вот клеймо с этой фамилией. Я ненавидела ее в школе. Единственный плюс – у милиционеров, они всегда радуются. И у докторов. А так много сложностей. В театре могли сказать: «Ну если Винокур смогла это сделать, то и ты конечно сможешь» или «О, у Винокур щеки из-за спины не видны, теперь ее можно уважать, теперь на человека похожа». Сейчас этого уже нет. Сейчас я уже сама могу дедовщину устроить (смеется).
Н.: Да, я много писала об этом, потому что я понимаю тех, кто сейчас пришел. Да, им будет непросто. Но тут тоже зависит от твоего характера. Думаю, что мой пофигизм меня не раз спасал, и какие-то вещи я не принимала так близко к сердцу. А кто-то другой переживал бы больше. Но фамилия иногда и помогала, а иногда и портила все. На балетных форумах про меня что только ни писали, всевозможные гадости. Потом я просто перестала это читать. Но в последнее время я такого на себе уже не ощущаю. Наверное, еще потому, что я понимаю, куда мне не надо лезть. Я могла бы. Но у меня есть мозги, я понимаю свои возможности и свои рамки, может поэтому ко мне стали по-другому относиться. У нас есть в труппе бразильянка. Она вообще не знала, кто я, кто мой папа и т.д. Она меня знает, потому что мы вместе в раздевалке. И кто-то ей рассказал. И она говорит: «Слушай, Винокур, так ты, оказывается, такая крутая! Но ты такая простая!». А какая я должна быть? Такое вот клеймо с этой фамилией. Я ненавидела ее в школе. Единственный плюс – у милиционеров, они всегда радуются. И у докторов. А так много сложностей. В театре могли сказать: «Ну если Винокур смогла это сделать, то и ты конечно сможешь» или «О, у Винокур щеки из-за спины не видны, теперь ее можно уважать, теперь на человека похожа». Сейчас этого уже нет. Сейчас я уже сама могу дедовщину устроить (смеется).
Фото: Григорий Шелухин
В.: Я упомянула, что мы внимательно читаем твой instagram. И что-то ты писала про железную лейку и пол? Что это, поясни.
Н.: Ну это обычная лейка из железа. Не пластиковая, а железная. Мы поливали пол из тяжелой железной лейки. Потому что он был деревянный, а канифоли не было. Все 8 лет училища мы делали это сами, каждый день было дежурство, молодежь это делает по графику. Все это было пока линолеум не постелили. Мы ненавидели эту железную лейку. Вот попробуй полей пол балерине, приме заслуженной, больше или меньше, она тебя сожрет взглядом. Поэтому мы ненавидели полив. Или бутылочки свои были с дырочками, можно было из нее полить себе пол. Потому что он очень скользкий, надо поливать, чтобы было сцепление.
М.: Настя, у вас уже балетная династия в семье. Мама танцевала, ты танцуешь. Сына своего ты бы хотела отдать в балет?
Н.: Нет. Во-первых, уже понятно, что это совершенно не его история. Во-вторых, не в обиду никому, мне кажется, что в наше время для мальчика это настолько неблагодарная адская профессия, титанический труд, который заканчивается очень рано, и потом половина из них не знает, что делать. Если девочка еще может выйти замуж, рожать детей, то мужчина либо сопьется, либо будет водителем, ну максимум — он будет педагогом. Я считаю, что хореографом надо родиться, а не стать им.
В.: А чем бы ты хотела, чтобы он занимался?
Н.: Сложно сказать. Я не хочу ничего ему навязывать. Конечно, я хочу, чтобы он занимался спортом для общего развития. Но пока в 4 года сложно понять направление. Хотя мама говорит: «Ой, у него такой подъем, у него такой шаг!». Но он не тот человек, который выбежит на сцену и начнет танцевать. Может быть, девочку отдала бы. Если бы она хотела.
В.: А когда бы она успела захотеть? В балет же рано отдают детей.
Н.: Ну вот я танцевала с детства, везде танцевала. С самого рождения, как только слышала музыку. Во мне это было всегда, изнутри шло. Просто мама это увидела. Понятное дело, может быть, это были и ее амбиции. Хотя у меня было фигурное катание с 5 лет профессионально, у меня был большой теннис, были попытки в спорте. Но, может, потому что в спорте у нас никого не было из семьи, все в творчестве, поэтому я пошла в балет. Но я любила танцевать, обожала музыку. Учиться не любила, но танцевать любила всегда, везде и всюду. Поэтому мне сложно пока сказать, куда я бы отдала ребенка, сейчас ему 4 года, еще рано думать об этом. Девочку, возможно… Хотя, понимаете, то, с чем я сталкивалась, помимо фамилии, а именно с физическими своими недостатками для балета, постоянными похудениями…Я бы никому такого не пожелала. Мы недавно вспоминали с Соней Гайдуковой, через что мы проходили. Когда у тебя есть вот эта таблица, и ты должен в эту разницу 20 между твоим ростом и весом уложиться. То есть при моем росте 163 см я должна весить 43 кг. При моей физике это было невозможно. Если я весила 46 кг, я уже разговаривать не могла. Я просто не ела. Меня от воды раздувало. Я ничего не могла поделать, такая физиология. Кто-то мог есть все подряд и не поправляться, таких ребят полно. А есть вот мой случай. Мы перепробовали всевозможные методы и средства. Я и голодала, и выпаривала себя в сауне каждый день, и не ела после 14:00, и пила какие-то мочегонные. Что мы только не делали, чтобы уложиться в эту разницу в 20, которую сейчас вроде увеличили то ли до 23, то ли до 25. Были и летальные случаи, просто многие на это закрывают глаза. Мне многие говорят – мы не сталкивались с таким. Если вы не сталкивались, это не значит, что этой проблемы нет. Она была, есть и она будет. Пока не будет каких-то диетологов, психологов. Или изначально при отборе детей смотрите на их родителей, на их генетические и физиологические данные.
В.: И какой в этом смысл, если сейчас на сцену выпускают иногда очень сбитых девочек?
Н.: Выпускать-то выпускают. И из училища даже выпускают. Но вообще в школе это было жестко. В театре тебя уже никто не взвешивает. Самое главное – это твой внешний вид. А в училище нас взвешивали несколько раз в год, но каждый раз это был стресс, физический и психологический, со всевозможными сбоями в организме. Когда меня об этом спрашивают, я говорю, что это две стороны одной медали. В 10 лет сложно понять, что будет с девочкой в 15 лет.
В.: Среди балетных не очень много светских тусовщиков. Но ты одна из них. Мелькаешь везде, снимаешься. Ты это любишь?
Н.: Ну это обычная лейка из железа. Не пластиковая, а железная. Мы поливали пол из тяжелой железной лейки. Потому что он был деревянный, а канифоли не было. Все 8 лет училища мы делали это сами, каждый день было дежурство, молодежь это делает по графику. Все это было пока линолеум не постелили. Мы ненавидели эту железную лейку. Вот попробуй полей пол балерине, приме заслуженной, больше или меньше, она тебя сожрет взглядом. Поэтому мы ненавидели полив. Или бутылочки свои были с дырочками, можно было из нее полить себе пол. Потому что он очень скользкий, надо поливать, чтобы было сцепление.
М.: Настя, у вас уже балетная династия в семье. Мама танцевала, ты танцуешь. Сына своего ты бы хотела отдать в балет?
Н.: Нет. Во-первых, уже понятно, что это совершенно не его история. Во-вторых, не в обиду никому, мне кажется, что в наше время для мальчика это настолько неблагодарная адская профессия, титанический труд, который заканчивается очень рано, и потом половина из них не знает, что делать. Если девочка еще может выйти замуж, рожать детей, то мужчина либо сопьется, либо будет водителем, ну максимум — он будет педагогом. Я считаю, что хореографом надо родиться, а не стать им.
В.: А чем бы ты хотела, чтобы он занимался?
Н.: Сложно сказать. Я не хочу ничего ему навязывать. Конечно, я хочу, чтобы он занимался спортом для общего развития. Но пока в 4 года сложно понять направление. Хотя мама говорит: «Ой, у него такой подъем, у него такой шаг!». Но он не тот человек, который выбежит на сцену и начнет танцевать. Может быть, девочку отдала бы. Если бы она хотела.
В.: А когда бы она успела захотеть? В балет же рано отдают детей.
Н.: Ну вот я танцевала с детства, везде танцевала. С самого рождения, как только слышала музыку. Во мне это было всегда, изнутри шло. Просто мама это увидела. Понятное дело, может быть, это были и ее амбиции. Хотя у меня было фигурное катание с 5 лет профессионально, у меня был большой теннис, были попытки в спорте. Но, может, потому что в спорте у нас никого не было из семьи, все в творчестве, поэтому я пошла в балет. Но я любила танцевать, обожала музыку. Учиться не любила, но танцевать любила всегда, везде и всюду. Поэтому мне сложно пока сказать, куда я бы отдала ребенка, сейчас ему 4 года, еще рано думать об этом. Девочку, возможно… Хотя, понимаете, то, с чем я сталкивалась, помимо фамилии, а именно с физическими своими недостатками для балета, постоянными похудениями…Я бы никому такого не пожелала. Мы недавно вспоминали с Соней Гайдуковой, через что мы проходили. Когда у тебя есть вот эта таблица, и ты должен в эту разницу 20 между твоим ростом и весом уложиться. То есть при моем росте 163 см я должна весить 43 кг. При моей физике это было невозможно. Если я весила 46 кг, я уже разговаривать не могла. Я просто не ела. Меня от воды раздувало. Я ничего не могла поделать, такая физиология. Кто-то мог есть все подряд и не поправляться, таких ребят полно. А есть вот мой случай. Мы перепробовали всевозможные методы и средства. Я и голодала, и выпаривала себя в сауне каждый день, и не ела после 14:00, и пила какие-то мочегонные. Что мы только не делали, чтобы уложиться в эту разницу в 20, которую сейчас вроде увеличили то ли до 23, то ли до 25. Были и летальные случаи, просто многие на это закрывают глаза. Мне многие говорят – мы не сталкивались с таким. Если вы не сталкивались, это не значит, что этой проблемы нет. Она была, есть и она будет. Пока не будет каких-то диетологов, психологов. Или изначально при отборе детей смотрите на их родителей, на их генетические и физиологические данные.
В.: И какой в этом смысл, если сейчас на сцену выпускают иногда очень сбитых девочек?
Н.: Выпускать-то выпускают. И из училища даже выпускают. Но вообще в школе это было жестко. В театре тебя уже никто не взвешивает. Самое главное – это твой внешний вид. А в училище нас взвешивали несколько раз в год, но каждый раз это был стресс, физический и психологический, со всевозможными сбоями в организме. Когда меня об этом спрашивают, я говорю, что это две стороны одной медали. В 10 лет сложно понять, что будет с девочкой в 15 лет.
В.: Среди балетных не очень много светских тусовщиков. Но ты одна из них. Мелькаешь везде, снимаешься. Ты это любишь?
Фото: Григорий Шелухин
Н.: Опять же, потому что у меня есть на это время. Я всю жизнь в этом жила, и эта светская часть жизни всегда со мной была. Сейчас, конечно, меньше, чем раньше, потому что есть ребенок. И разрываться между театром, ребенком и этими светскими мероприятиями очень сложно. Я от половины отказываюсь. Я иду поддержать друзей с каким-то проектом или потому что мне реально интересно. Да, мне эта часть жизни нравится, я люблю общаться с людьми, увидеть знакомых. Завязываются знакомства, можно иногда договориться о новом проекте. У нас многие ходят. Сейчас балет стал очень популярным.
В.: Овчаренко с Тихомировой, например.
Н.: Да, я тоже им говорю: «Вы уже ходите больше, чем я». А Тема отвечает: «Мы по пути домой». Так это и происходит, ты заезжаешь на 5 минут и уходишь. А выглядит это так, как будто ты не вылезаешь с тусовок, это правда. Но балет сейчас любят, стали часто приглашать. Почему нет?
М.: Настя, последний вопрос. Не можем не спросить. Где одеваешься? ЦУМ? Как ближайшее место к работе?
Н.: К сожалению, да. Я люблю там ходить, даже необязательно что-то покупать. Просто идешь, смотришь, радуешь глаз.
В.: А если снимаешься для рекламы, все из этих вещей тебе нравится?
Н.: Когда как. Вот недавно у меня была съемка для Эконики, и они мне подарили все, что мне понравилось, и я в этом правда хожу. Бывает по-разному.
В.: Насть, мы обещали, что интервью займет около часа, немного вылезли за временные рамки, спасибо тебе.
В.: Овчаренко с Тихомировой, например.
Н.: Да, я тоже им говорю: «Вы уже ходите больше, чем я». А Тема отвечает: «Мы по пути домой». Так это и происходит, ты заезжаешь на 5 минут и уходишь. А выглядит это так, как будто ты не вылезаешь с тусовок, это правда. Но балет сейчас любят, стали часто приглашать. Почему нет?
М.: Настя, последний вопрос. Не можем не спросить. Где одеваешься? ЦУМ? Как ближайшее место к работе?
Н.: К сожалению, да. Я люблю там ходить, даже необязательно что-то покупать. Просто идешь, смотришь, радуешь глаз.
В.: А если снимаешься для рекламы, все из этих вещей тебе нравится?
Н.: Когда как. Вот недавно у меня была съемка для Эконики, и они мне подарили все, что мне понравилось, и я в этом правда хожу. Бывает по-разному.
В.: Насть, мы обещали, что интервью займет около часа, немного вылезли за временные рамки, спасибо тебе.